Сегодня     Содержание

win koi dos iso mac lat

Без снов

Слишком ранний дождь назойливо выстукивал на подоконнике что-то из слишком классиков. Во сне выходило, что то ли "Гопак", то ли "Болеро". Ритм оказался дурацкий, а от того, пробуждающий.
Вставать не хотелось.
Вставать давно не хотелось. Или почти всегда. Оплаканные дождем деревья сочувственно раскачивались из стороны в сторону. Кто и что поет им? Кому они доверяют свои одинокие тайны?
Надо-надо встать… И непременно улыбнуться. Я давно заприметила, чтобы не заплакать, надо сразу же улыбаться. Подумать, как все могло бы быть хорошо и твердить, что так непременно и будет. И песенку… И сон вспомнить вчерашний. Но только хороший. Про море.

Синее на синем

Море всякий раз так стремилось на сушу и всякий раз не дотягивало полуметра. Море пахло йодом и пенилось от досады.
Солнце задорно давало щелчка морским гребешкам.
Люди оставили свой интерес к морю с тех пор, как море перестало приносить им все большие деньги. Люди разве только купались в море, смывая с себя соленой волной модные средства от и для загара. И удили бычков из туристического интереса.
В самой золотой середине моря, облепленная водораслями и водолазами, раскачивалась подводная лодка. Исследователям всех времен и народов она была в крайней степени безынтересна. Настолько, что даже в самые жаркие дни борьбы за защиту окружающей среды зеленые поленились освобождать ценный соленый водоем от никчемной ржавой посудины. В отчетах они, конечно же, сослались на разнарядку об экономном расходовании вертолетного топлива и человеческих ресурсов.
Человек же, коротающий восьмой десяток лет на всеми забытом подводном корыте, был очень раздосадован меркантильным отношением зеленых к своему профессиональному долгу и их общим пофигизмом.
На акцию "Спасем море от мусора" он возлагал особые надежды. Он даже записал в бортовом дневнике: "Слепая моя, бесплотная моя вера сегодня, наконец, обрела явную надежду. Я буду спасен. Я умру на суше". И даже подписался - Немо.
Дневник, вот уже лет 15 не удостаивавшийся чести быть посвященным в сокровенное капитана, дружески ухмыльнулся. Он хотел даже вступить с Немо в доверительную беседу, да постеснялся неокрепшего и с годами рассохшегося своего голоса. Ему стало себя жаль. Капитановы чернила поплыли. Дневник стыдливо съежился. Капитан обыденно выругался. Сопли на корабле - к беде.
Капитану не терпелось узнать о планах зеленых. Настраивая бортовой радиоприемник из нержавейки, Немо по-стариковски хлюпнул носом. Это был подарок кореша Попова. К годовщине знакомства.
Шипение поповского подарка тупым эхом разгулялось по ржавой посудине. Прерывая его некстати, бодрый диктор с замашками ди-джея, ловко успел сообщить: "Зеленые свою операцию по спасению дна морского завершили, удовлетворившись телеграммой-молнией: "Заспасали насмерть. Отвяжитесь. Море"."
Пока мариенисты изучали особенности морской письменности, пока зеленые высаживали экипированные десанты в саратовском дрофятнике, с целью закрытия очередной нефтяной скважины, по одинокой полуразвалившейся подлодке истово бегал седой обезумевший капитан Немо. Больной и брошенный, он рвал на себе волос за волосом, вспоминая мать, сушу, бублики с маком, розовую жопу соседской Жозефины… Словом, все то, чего он, бесславно погребенный на дне морском, трижды герой и почетный покойник Les Invalides, капитан, а то и адмирал Немо уже никогда не увидит.
И ржавая посудина раскачивалась от его стремительного бега из стороны в сторону. И прибрежные дети хором кричали: "Море волнуется раз, море волнуется - два…", осваивая начальный курс арифметики в подсчете унесенных взволнованным морем рыбацких лодок.

…И не так одиноко. И ненужности не ощущаешь. И горячий кофе вперемешку выбранными из памятных закоулков хорошими воспоминаньями. Где они? Здесь ли? Есть?
Совсем немного. В одно касанье. Пройти, завернувшись в одиночество. Чуть вздрогнуть от прикосновений. Всегда жданных, редко - искренних.
Пройти и не разрушить, не разбить чужой мир. Настолько чужой, что даже если война - меня туда не возьмут.
Пройти по краешку. Кончиками пальцев вторить у окна перешедшему в какую-то смазливую Appassionatu дождю.
Аккуратно перешагнуть порог. И не оглядываться. Не ждать, не думать. Идти вперед, как можно смелее. Что есть сил. Идти, всматриваясь в прохожие лица. Осторожно разглядывать граждан. Сжавшись до кулачка опасаться начала разговоров. И хотеть начать.
"Послушайте меня", кричать бессловесно. Дослушайте. Хоть кто-то. Хотя бы однажды. Возьмите меня. Куда-нибудь.
Улыбаются в ответ отстраненно. Не понимают. В собеседники рвутся.
Хуже нет в метро собеседников. Разве только если речь их спокойна и размеренна. Разве только, если уснуть можно сказочно. Заснуть.
Я люблю метрополитен имени Ленина. За то, что мне в нем сны снятся красивые и короткие. Ровные, как метрополитен. И яркие, как его имя.

Красное на красном

Один, не уважающий себя мещанин безнадежно любил одну всеми уважаемую даму. Дама же клевала носом в ответ на мещанские серенады. А то и вовсе его не замечала, принимая за дворника Матвея, того, у которого за ухом чиряк.
Мещанин же не мог порушить порочно круг сложившегося к себе отношения. Он тайком, в опере и на всяких там приемах пощипывал даму за терявшуюся в кружевных оборках талию и подбрасывал ей стихи собственного сочинения.
Однако, неуважаемых мещан, пишущих тайно стихи, было весьма много, а дама была исключительна. За это, в общем-то, ей все и поклонялись. То есть поклоны били, едва на порог ступив. Квартирка была, прямо скажем, не ахти. Грязная какая-то, путанная. Но рыцарей уважаемой дамы это ничуть не смущало. Они набивались в нее сотнями, расползаясь по углам с тараканьей проворностью и каждый, улыбаясь, норовил вставить в бездумных водопад комплиментов свой утлый ручеек тривиальностей. И только мещанина не пускали на порог этого ковчега любви. Ни рангом, ни респектом, ни умом и всем таким прочил, считали, не вышел. Он стоял под лестницей у заднего хода, влюбленно втягивая засаленными ноздрями запах вареной брюквы, горелой каши и жаренного лука, шлейфом вылетавший из квартиры уважаемой дамы. "Люблю, люблю!!!", -- твердил он исступленно. И падал замертво в голодный обморок.
Он думал, правда, повеситься. Но не знал, как сделать так, чтобы об инциденте стало известно уважаемой даме.
Совсем расстроившись и окончательно потеряв веру в себя, неуважаемый всеми мещанин выкрал на кухне у уважаемой дамы две эмалированных кастрюли, а также прихватил пару фальшивых агатов, забытых возлюбленной на столике в прихожей. Удачно все сбыв еврею-ростовщику в палевой шапке и грязных налокотниках, неуважаемый мещанин купил себе кожаный пиджак, широкие штаны. Обрился на лысо, приобрел кепку, лысость прикрывающую. А на оставшиеся монеты выторговал в лавке у Старой церкви кумачевый отрез.
В новом своем обличье, да при развевающемся кумаче мещанин выглядел куда как более уважаемо. Вдохновленный, он сделал под окнами у дамы революцию. Так наступили времена исторической растерянности. Уважаемая дама растеряла фальшивые агаты и поклонников. Она сделалась вдруг старой и немощной. Мещанин взял ее в жены из жалости и, вообще, по принципиальным соображениям.
Детей у них не было. Но они доживали свой век вполне счастливо в рамках законов революционного времени.

…Прищурившись, можно подумать, что живешь в сказке. Это я тоже давно заметила. И все равно, на что смотреть. На фонари, на поезда в метро, в окно или на тебя. А ты и есть сказочен. Тебя нет рядом и одинокость улиц со всей их толпой как в Детском мире, среди водоплавающих игрушек: "Все нравится, ничего домой с собой не унесу". Вот если бы всех детей мира привести во все "Детские миры" мира, то они наверняка бы вернулись в своей кукле Гале, Клепе или драному мишке. Потому, что нельзя любить все. Можно только самое-самое. На день дождь решил переодеться в белое. Снежинки цепляются за ресницы, шутливо щекочут за воротником. И все равно превращаются в дождь. Нас не обманешь.
Я работаю в огромном здании. Те, кто еще там работает, говорят, что это город в городе. Им так легче думать, потому, что внешний мир их интересует только как объект исследований. А жить они там не могут. Их никто не понимает. Да и не нужны они никому. В большом здании все бегают куда-то, у них крайне важные задачи и прочие стратегические цели. В большом здании повышенный уровень радиации и еще какая-то микро-вибрация. От этого у тех, кто там работает случаются проблемы со здоровьем. Многие этим даже гордятся. Раньше людям, которые здесь работали, давали молоко за вредность. Теперь не дают. И с молоком проблемы. И, наверное, все думают, что теперь Люди Большого Здания зарабатывают достаточно. Я не слышала, чтобы кто-то реально лечился молоком. Многие пьют. Но это не из-за радиации. Это от холодного одиночества.
Люди здесь пытаются украсить свой трудовой быт. В комнатах и аппаратных вешают плакаты, цветы приносят, всякую технику. Нам недавно принесли музыкальный центр. Начальник сказал, что классика станет вдохновлять нас на трудовые подвиги. И теперь по всему Большому Зданию разносится то "Вальс цветов", то Passacalia, то танец с саблями, а то, ну это только в авралы "40-я симфония" Шостаковича.
Самое удивительное, что мой начальник заставляет крутить музыку даже в столовой. И сотрудники иногда, увлекшись музыкальным пищеварением, засыпают прямо лицом в тарелке. Картина весьма трагическая.

Золото на голубом

Людвиг не заметил, как и когда он в точности оглох. Просто он перестал ждать ее телефонных звонков. Он расхаживал по огромному и давно опостылевшему дворцу, который ему подарил кто-то из последний королей. Кажется тот ненормальный, что все требовал гимн. Кажется, он даже сочинил что-то такое, крайне будоражащее. Потом, правда, стали говорить, что это народная песня. Они готовы на любой подлог, только бы не платить авторские. Еще Иоганн говорил: "Плюют в историю, суки".
Дело не в истории.
Людвиг понял, что оглох, когда увидел ее на пороге. Всю в черном. С Мендельсоном под руку. Людвиг было сказал, что негоже вот так, в его дом, без предупреждения. Но они вздрогнули от его голоса. Он говорил слишком громко. Он же ни с кем в эти шесть лет не говорил. Луиза -- уборщица и секретарь - ушла давно. Точнее, он ее выгнал. Она полагала, что он фальшиво играет на клавесине. Она оставила ему на крышке инструмента записку: "А не проверить ли вам, Бетховен, слух. Ваше последнее произведение звучит немного фальшиво". Тогда Людвиг сорвал парик, топал ногами, кричал и бесновался. А она открывала рот, как рыба и, видно, так и не смогла ничего сказать. И ушла. И он остался один.
Он почти все время сидел у телефона. Он все ждал. И все шептал магическое "позвони мне, позвони". И писал ей пьески. Ведь они и познакомились с Элизой, когда она пришла учиться играть. Сказала, что Бах ей не нравится. Чем крайне ему польстила. Он сам недолюбливал иоганово творчество. Помпезно, как КРАЗ. И он писал ей пьески под Луной. И даже одну Лунную сонату. Они поссорились, когда она назвала ее сонатиной. Он выгнал и ее. Но все причитал "Элиза, Элиза…". А теперь вот она пришла с Мендельсоном.
Это плохой знак. Мендельсона не любили. Его появление означало горе в семье. В прошлый раз Мари Стюарт встретила его просто, на театральном фестивале в Эдинбурге. Он даже был не сам собою, а в костюме лютеранского священника. Он взялся гадать. И сказал: либо похороны, либо свадьба. Она, конечно, выбрала любовь. Кончилось трагически. Кто-то из оркестрантов спутал партитуру. У Мендельсона всего две пьески. Причем в одной тональности. A-dur. Мари была так хороша собою. И даже Папа назвал ее невестой Христа.
Но что они делают в его доме?
Людовик скинул парик, бросился было к Элизе. Пытался обнять, пытался не дрожать всем телом и не выдать чудовищную эрекцию. Девушка отпрянула. Вложила в руку его музыкальную какой-то пластмассовый катушек и записку. Катушек был добротно упакован. На этикетке значилось: "слуховой аппарат". В записке - "Бетховен, вы конченый человек и композитор. Вы глухи, Бетховен. Доктор Короленко сказал, что лучше бы вы ослепли. Я ждала вас все эти десять лет. Я звонила Вам, но вы не отвечали. Я стучала в Вашу дверь, но оттуда доносилась лишь безумная какофония вашего дьявольского клавесина. Мендельсон - бездарь, но он неплохо зарабатывает . Отдайте мне все, что вы мне посвятили. И умрите спокойно. Тогда у Вас есть шанс остаться в истории. Мы с Мендельсоном об этом позаботимся".
Бетховен умер тихо.
Просто сел от удивленья в кресло. Прикусил язык. Онемел всем телом и умер. Мендельсон по привычке сел за клавесин и сыграл одну из двух своих пьес. В соседнем дворце садовница m-lle Губайдуллина подстригала аспарагусы. "И откуда у полоумного старикашки взялась моя новая партитура", -- недоумевала она. По настоянию родственников и просьбе Элизы на похороны к Людвигу Мендельсон не был допущен. Организаторы торжеств предпочли для в качестве музыкального сопровождения погребения использовать погребения известную народную песню "Солнечный круг". Бетховен был глух и недвижен. А гостям, кажется, понравилось. Биографы отмечали, что когда гроб, наконец, опустили, случилось затмение.

…Я всегда хочу домой. Так недавно вышло, что даже понравилось. Мне раньше было все равно. А теперь даже бегу. Однажды и вовсе упала. Я всегда тороплюсь открыть дверь. Всегда ключом не попадаю. Мне хорошо здесь. Мне хорошо так. Я улыбаюсь.
Немного дымно и немного не по себе. Немного никого нет рядом и немного ожиданья. Чуть-чуть не во время. Как всегда, впрочем. Пересказать сны? В цвете? Перечесть письмо? С выраженьем?
Лучше я послушаю.
Дождь перестал. И снег, цепляясь за облака, недоверчиво смотрит вниз. У него головокруженье, наверное. Или просто страх высоты. Тихо так.
Предательски скрипнул чайник. Время спать.
Без снов сон.