Сегодня     Содержание

win koi dos iso mac lat

Червонное золото

Я всегда любила бродить по тихим осенним улочкам, и когда наша семья переехала в этот маленький, полумертвый городок, первым моим желанием было найти место для ежедневных одиноких прогулок.

Единственным, на мой взгляд, подходящим уголком оказался незатейливый скверик возле городской ратуши. Деловые, вечно занятые и, наверное, оттого сердитые господа сюда заглядывали нечасто. Не было здесь и суетливых молодых людей с назойливыми взглядами, стремящимися проникнуть под вуаль шляпки. Моими невольными спутницами и соседками по скамейке стали молоденькие и любопытные няни с малышами и пожилые суровые дамы, жалующиеся на разложение нравов, на ревматизм, бессонницу, ужасные изобретения века и завершающие любой разговор одной и той же глубокомысленной фразой, произносимой с неизменно самодовольным выражением лица: "Это, душечка, конец света, поверьте мне!".

Была осень - чудесное время года с его умытыми утрами, подернутыми легчайшим холодком и зарумянившимися от свечения апельсинового солнца. То мимолетное, неуловимое время года, которое порой заканчивается, еще не начинаясь, ибо кто назовет осенью весь тот мрак и сырость, промозглый ветер и отвратительный серый дождь, пронизывающий лиловатые тучи?

И вот, с восторгом ловя секунды осеннего очарования, вдыхая горьковатый запах горящих листьев, я брела по аллеям и, закидывая голову так, что приходилось поддерживать шляпку, подставляла лицо и подбородок солнечным поцелуям. Я скорее решилась бы рассказать кому-нибудь о том застенчивом студенте с удивительно-тревожными и нежными карими глазами, который бередил мою душу уже два года и заставлял плакать на каждой воскресной службе, чем об этом неземном и беспечном возлюбленном. Это была любовь взаимная и бесконечная. Я чувствовала себя тихо-счастливой.

Но, пожалуй, более всего восхищала мое сердце красота осенних деревьев. Это были женщины в самую таинственную пору своей жизни, когда в канун увядания вдруг возрождается все самое женственное, нежное и влекущее - без дерзкого задора молодости и колдовских чар расцвета, но с волшебной печалью, от которой невозможно равнодушно отвернуться. Пылали яркие шелка одежд на черных силуэтах стволов и рассыпались тысячи бриллиантов утренней росы, соперничающей с рубиновыми серьгами рябин. Золотые фестоны кленовой листвы горели на голубом бархате неба. Это был настоящий праздник природы, бал, последний в году, когда каждая стремится показать самый роскошный туалет, чтобы затмить остальных и окончательно завоевать сердца поклонников.

Я млела от этого великолепия. Листья шуршали под ногами, встревоженные и сминаемые носками ботинок. В душе царило спокойствие и разум дремал, убаюканный ритмом неторопливого шага.

И вдруг я снова увидела ее.

Это была женщина без возраста. Немолодая уже, но, казалось, и не жившая вовсе. Не было в ней ни усталости, ни разочарования, ни теплоты материнства - как в цветке, который увядает, не расцветши. С завидным постоянством она каждое утро гуляла в сквере одна, без спутников, одетая в неизменное темно-синее пальто. И этот синий цвет, так мною нелюбимый, и ее унылая шляпка, и поношенные перчатки были насквозь пропитаны обреченным одиночеством и оттого притягивали мое внимание. Она была чужая в этом городе - это я почувствовала сразу. Никто толком не мог сказать, кто она и откуда приехала. После многочисленных попыток выяснить это, я поняла, что любая из местных кумушек, которые знали буквально все обо всех, начиная с увлечений сердца местного молодого священника, неравнодушного к стыдливым глазам своих прихожанок, и заканчивая новым платьем жены учителя музыки, которое та только что заказала модистке, в отношении дамы в синем пальто была в таком же неведении, что и я.

Она жила в старом, запущенном доме недалеко от госпиталя, скорее всего, только с прислугой, потому что ни о каких родственниках этой женщины никто никогда не слышал. За все годы, проведенные в этом городке, она ни разу не принимала участия ни в каких праздниках, не говоря уже о вечерах по вторникам и четвергам у супруги попечителя госпиталя и жены директора школы. Даже эти вечера - излюбленное времяпрепровождение местных дам, считавшееся вполне светским, - оставили ее равнодушной. Не удивительно, что городские сплетницы, не имея сообщить ничего обличающего, выражали свое недоумение пожиманием плеч и взглядом, говорившим: "Да, я с вами согласна, дорогая! Хотя я не могу сказать ничего дурного, но, согласитесь, она странная женщина". Слово "странная" в данном случае выражало недоверие, подозрение - и чуточку, в рамках дозволенного, презрение.

Молодые няни и горничные, напротив, были исполнены уважения к "мадам Одиночество", как они ее называли, говоря о ее тихом нраве, скромности, аккуратности и полушепотом прибавляя: "И, подумайте, что она пережила!".

Последнее настолько заинтересовало меня, что я уже ни дня не могла прожить, чтобы не выйти на прогулку, и, едва завидев знакомую фигуру, почти черную на огненно-золотом гобелене сквера, не вглядываться с надеждой прочитать тайну в ее очертаниях. А когда она доходила до конца аллеи, поворачивалась и медленным шагом направлялась в мою сторону, сердце начинало безудержно колотиться, как у школьницы, не выучившей урока. Кажется, я знала уже каждую черточку ее печального лица, правильного, но как будто безжизненного, вернее, не излучавшего энергии, внутренней борьбы, как я это представляла у людей с трудной судьбой.

Краснея каждый раз, но не в силах сдержать неприличное любопытство, я всматривалась в знакомый облик. К счастью, она, кажется, не замечала этих пристальных взглядов - взор ее скользил где-то поверх моей головы, мимо плеча, но глаза наши никогда не встречались.

Так должно было случиться и сегодня. Но произошло другое.

Не знаю, что было причиной, но я впервые увидела ее снявшей перчатки. Это обстоятельство так поразило меня, что идя ей навстречу, я уже не смотрела ни под ноги, рискуя споткнуться, ни даже на ее лицо. Внимание мое было целиком поглощено этими неестественно белыми на синем фоне пальто, хрупкими женскими руками. Сначала они были просто маленькими пятнышками, но по мере приближения росли, приобретали очертания и казались мне все более молодыми и красивыми. И вдруг я увидела кольцо.

Да, это было именно обручальное кольцо, чуть потускневшее от времени, и причем надетое так, как его носят вдовы! Я вперилась в него изумленным взглядом и, как нарочно, споткнулась. Это было ужасно. Я едва не сбила ее с ног. Придя немного в себя и поняв, что стою прямо перед нею и не даю пройти, я не сообразила вежливо посторониться, а, наоборот, подняла голову.

Я увидела все - слегка удивленное и растерянное выражение ее лица, морщинки в уголках губ, тоскливую полуулыбку, выбившуюся прядь волос и, главное, бесконечное одиночество в глазах - робких и младенчески чистых.

Боясь потревожить запечатлевшийся в сознании образ, я тихо извинилась, уступила дорогу и, не удержавшись, чтобы не посмотреть вслед, обернулась. Походка показалась мне грациозной, а стан стройным и юным. Особенно почему-то запомнились ее волосы, слегка поблекшие, но еще не совсем утратившие редкостный цвет червонного золота. Солнце перебирало их пальцами тонких лучей и, наверное, само любовалось дивными переливами. Я поняла вдруг, как она красива. Это была не женщина, а сошедшая на землю осень - со всей своей прелестью и утонченной печалью.

Мир как-то сразу преобразился в моих глазах и я стала видеть так, как видят дети, которым каждая заурядная мелочь кажется сказочной и необыкновенной. Боясь потерять это ощущение, я заторопилась домой.

Уже перешагнув порог и поднимаясь по лестнице, я ощутила нарастающее беспокойство. Что-то было забыто в этом сквере! Мысль, возникшая однажды, уже не покидала меня, и скрипящий под ногами паркет только раздражал и усиливал волнение. Дольше терпеть было нельзя, и, растеряв остатки благоразумия, я схватила только что снятые и брошенные на комод перчатки, буквально слетела по лестнице - третья снизу ступенька, встречающая и провожающая меня своим скрипом, на сей раз даже не успела прощально пискнуть - и выбежала на улицу.

Дом, в котором, по моим сведениям, жила "мадам Одиночество", находился довольно далеко, и, добежав до него, я чувствовала себя совсем обессилевшей. Судя по всему, выглядела я совершенно неприлично - волосы растрепались, газовый шарф выглядывал из-под воротника. Мне было жарко, и холодный воздух, от которого я почти дрожала полчаса тому назад, нисколько не освежал пылающее лицо. Сейчас это не имело ни малейшего значения, и я привела себя в порядок скорее по привычке.

Идя по тропинке к парадной двери, я было остановилась, понимая всю абсурдность своего поведения, но желание увидеть ее, поговорить с ней, пересилило страх и стыд.

Что ждало меня за старой дубовой дверью? Добрая фея осени или рассказ о долгой и счастливой семейной жизни, бесцеремонно прерванной смертью близкого человека? Почему-то я не сомневалась в том, что она пригласит меня войти, выслушает и расскажет о себе.

"Добрый день, мадам...". Нужно было узнать, как зовут мою незнакомку. Подойдя к двери и уже дотронувшись до звонка, я вспомнила об этом и взглянула на табличку. Мелкими буквами на ней было выведено: "Мадемуазель Морель".

Этого не могло быть. Почему "мадемуазель"?! Я взглянула еще раз. Старая медная табличка не хотела отвечать на мой вопрос, она равнодушно сообщала факт: "Мадемуазель...".

Значит, не "мадам Одиночество"... Совершенно растерявшись от сделанного открытия, я повернулась и побрела к дому.

* * *

За ужином, перебирая в тарелке салат из кольраби, я напряженно думала о том, что произошло. Почему она носит кольцо? Почему на табличке указано "мадемуазель"? Множество самых различных и, на мой взгляд, нелепых предположений роилось в голове. Домашние смотрели на меня с подозрением, и мама даже попыталась выяснить, чем я так поглощена. Однако ничего вразумительного она так и не услышала, как не услышала я ее вопроса. Старая Марта, пристально глядя на мои руки, комкающие салфетку, в конце концов, заявила: "По-моему, мадемуазель Валери сегодня нездоровится". И меня отправили спать.

Сначала мне мерещилось, что я гуляю в сквере и любуюсь чудными осенними красками, потом видения стали сменять друг друга: неожиданно возникло незнакомое лицо молодого человека, в черты которого я долго вглядывалась и в котором, наконец, признала предмет моих воздыханий. Антуан улыбался мне - сначала робко, потом нежно - и протягивал руку, будто бы мы собирались переходить через какой-то ручей. Я тоже улыбнулась и решила взяться за его руку, но он растаял, растворился в тумане и мне захотелось закричать и заплакать. Туман сгущался, затем вдруг исчез, и я увидела, что снова нахожусь в сквере. Деревья раскачивали ветвями и тихо шелестели золотистой листвой. И было в этой листве что-то странно-знакомое. Я пыталась вспомнить, что именно, и поняла: это вовсе не листья, а женские локоны цвета червонного золота. В памяти всплыла надпись на табличке, и чей-то настойчивый голос звал: "Мадемуазель Морель... Мадемуазель... Валери... Валери!".

Очнувшись, я увидела склоненное над моей постелью, очень испуганное лицо матери и чуть поодаль - громоздкий силуэт Марты с каким-то пузырьком в руках. Я хотела сказать, что все хорошо и они напрасно так беспокоятся, но не могла издать ни звука. Мама что-то торопливо заговорила, а голос ее уплывал и казался далеким. В ушах стоял громкий, монотонный звон. В глазах потемнело, поплыли зеленые и черные круги, и я провалилась в пустоту.

* * *

Мне приснился сон.

Мадемуазель Морель не была красавицей в полном смысле этого слова, но каждый, взглянув на ее округлое лицо нежного персикового цвета, сияющие живые глаза, белые, почти фарфоровые руки, сказал бы, что она мила и очаровательна; а побеседовав с нею, мог вполне искренне добавить, что этой девушке не чужды ясный ум и умение заинтересовать собеседника. Молодая Морель, всеобщая любимица, имела три волшебных дара, которыми очень гордилась: изумительный голос, чудесные волосы цвета червонного золота и красивое имя - Флоранс.

С Филиппом Шато она познакомилась на одном из вечеров, устраиваемых почти ежедневно многочисленными знакомыми.

- Флоранс, мы ждем!

- Элен, дорогая, мне неловко. Я не могу петь. Здесь незнакомые люди.

Элен улыбнулась с видом заговорщика, которому известны самые страшные тайны, и заметила:

- Если ты имеешь в виду офицера, который говорит с мамой, то не беспокойся. Это Филипп, мой троюродный брат.

Она оглядела Флоранс с головы до ног, поправила оборку ее шелкового платья цвета молодой зелени - любимого цвета Флоранс - и схватив за руку, вывела к гостям.

Слегка покачивалась люстра, задавая тон музыке, и хрустальные искры брызгали на стены, расцвечивая их и дрожа на лепестках акварельных хризантем, падали на лица, плечи женщин, каплями ложились на платья, но никто не замечал этого. Флоранс пела. Голос, ей казалось, дрожал и с легким дымком сигарет устремлялся к потолку. В водной глади крышки рояля отражалось красивое мужское лицо. Взгляд его был сосредоточен и неподвижен. Флоранс боялась повернуть голову, чтобы не встретить этот взгляд.

Через несколько минут жизнь в пестрой от дамских нарядов комнате воскресла. Элен подвела к подруге молодого человека в форме офицера артиллерии и представила:

- Мой кузен, Филипп Шато. Он в восторге от твоего пения, Флоранс.

Через неделю их уже видели гуляющими в городском парке - галантного брюнета-офицера и маленькую девушку с золотистыми локонами, струящимися из-под соломенной шляпки. Они весело разговаривали, подшучивали друг над другом и, казалось, не замечали ничего вокруг.

Полк, в котором служил Филипп, должен был покинуть город. Накануне вечером они встретились в обычном месте - на холме у беседки.

Глаза Флоранс уже не смеялись. Она нервно перебирала ленты шляпки и ждала, что он скажет. Филипп молчал и смотрел куда-то в сторону.

- Ведь вы вернетесь? Это не навсегда, правда?.. Я буду ждать.

Он повернулся, осторожно, словно боясь раздавить, взял в ладони ее маленькую фарфоровую руку и попытался улыбнуться.

- Мне очень многое нужно сказать, Флоранс.

Она замерла. Лучи заходящего солнца скользнули по щеке и погасли. Он раскрыл ее ладонь и вложил туда что-то маленькое и холодное. Флоранс посмотрела. Это было золотое кольцо. Он хотел с ней обручиться?! Еще не веря, она подняла глаза и встретила ожидание. Внутри что-то оборвалось и внезапные, благодатные слезы, слезы счастья заструились по лицу.

- Филипп...

- Флоранс...

Он уехал. А она с безграничной верой в грядущее счастье и с тоской по любимому каждый день ходила в парк, на заветное место, которое с того памятного вечера стало алтарем. Глядя на желтеющие листья, на серебристую речную чешую, Флоранс спрашивала, сколько осталось ждать, загадывала даты, считала то по пролетающим птицам, то по зонтикам гуляющих внизу дам, сбивалась со счета, плакала, затем решительно вытирала слезы и снова считала.

Так прошло время. Наступила зима. Но ничего не изменилось.

Спустя год, когда вместе с пришедшей осенью, безжалостно напоминавшей о расставании в беседке, к сердцу черной кошкой подкралось отчаяние, Флоранс снова уверяла себя, что ждать осталось совсем недолго.

На сей раз она не ошиблась. Ее подруга, вечно смеющаяся Элен, стала странным образом избегать задушевных разговоров, которые они раньше так любили, и прятала глаза при всяком упоминании имени Филиппа. В конце концов, она не выдержала и на очередной прогулке рассказала Флоранс о письме Филиппа. Он сообщал, что все благополучно, и что он женился на молодой красавице-итальянке.

Не дослушав Элен, начавшую неловко и поспешно утешать ее, Флоранс побежала, сама не зная, куда, лишь бы только выплеснуть нахлынувшую волну, и только потом поняла, что бежит к заветной беседке.

Слезы высохли, и, наклонившись, она начала разгребать какой-то щепкой землю возле беседки - точно на том месте, где они стояли. Соорудила небольшой холмик и положила на него наспех сплетенный венок из порыжевших кленовых листьев. Кольцо, зажатое в кулачке, жгло ладонь. Флоранс посмотрела на него и надела на руку по-вдовьи. Проходившие внизу люди, подняв голову, еще долго могли увидеть маленькую девичью фигурку, застывшую, словно статуя, у какого-то бугорка земли.

На следующий день она уехала из этого города, чтобы никогда уже сюда не вернуться.

* * *

Я оправилась после болезни очень нескоро. Доктор Курбе, суровый, но интересный мужчина с проницательным взглядом, вынуждавший меня краснеть всякий раз при осмотре, когда приходилось поднимать рубашку и позволять прикасаться к груди и спине каким-то ледяным инструментом, строжайше запретил ходить по комнате и вообще что-либо делать без его ведома. Но я и так могла разглядеть в окно, что осень была на исходе.

Я с нетерпением ждала того дня, когда смогу выйти из дома. В душе тлел огонечек желания. Я свято верила в свой сон и хранила открывшуюся мне тайну, как драгоценный сосуд. О, как мне хотелось увидеть мадемуазель Морель, "мадам Одиночество"!

Наконец-то мне разрешили выйти на улицу.

Одевшись как можно теплее, я постояла возле зеркала, глядя на отражение и представляя, что, наверное, точно так же стояла иногда Флоранс, собираясь на прогулку к беседке. Сердце стучало, пытаясь заглушить ритмично раскачивающийся маятник старинных напольных часов. Заскрипел механизм, и страж времени, кряхтя и охая, басом возвестил, что мне пора.

Взяв перчатки и теплую муфту, я спустилась по лестнице, прислушиваясь к цоканью собственных каблучков и уловив прощальный стон третьей ступеньки, улыбнулась про себя и открыла дверь.

Зрелище, представшее моим глазам, было весьма печальным. Осень умирала. Небо затянуло плотной серой рогожей, сквозь которую изредка просеивались не то дождевые капли, не то мелкие градинки. Небо плакало скупыми старушечьими слезами и внезапно постаревшие деревья вторили ему, корчась от холода и сгибаясь оголенными ветвями от порывов ветра. То, что некогда было их роскошной одеждой, грудами потемневшего тряпья валялось на земле, и только ветер, злобно смеясь, подхватывал жалкие лохмотья и разбрасывал их в разные стороны. Напрасно я старалась отыскать радующие глаз яркие краски осени. Листва была безжизненна и тускло-темна, как внезапный траур.

Но у меня оставалась надежда. Не было золотых листьев, но были локоны цвета червонного золота. И я направилась в скверик.

Пряча руки в муфту, я старалась сдержать донимавшую дрожь и вглядывалась в глубину аллеи, ожидая, что среди черных стволов вот-вот мелькнет силуэт в темно-синем пальто. Время шло, но она не появлялась. Чувствуя, что одолевающий холод может вернуть меня к постели и отвратительной процедуре приема лекарств, я решилась и не спеша, оборачиваясь едва ли не на каждом шагу, направилась в ту сторону, где находился ее дом.

Дверь открыла прислуга, старая дева с безбровым лицом, абсолютно невыразительным и постным, которая, по-видимому, была такой же нелюдимой, как и хозяйка. Испугавшись, что она не станет даже слушать меня, я поспешно пролепетала, что хотела бы увидеть мадемуазель Морель и непременно сейчас.

Лицо ее исказилось и приобрело обреченно-скорбное выражение, какое бывает у людей, страдающих зубной болью. Я испугалась еще больше. "Пожалуйста...", - "Это невозможно, мадемуазель". Набравшись смелости, я посмотрела умоляющими глазами. Она не могла мне отказать. "Я очень прошу!" - "Она умерла...".

Сердце замерло на мгновение и застонало, надрывно и пронзительно, как лопнувшая струна.

Из серых и мутных глаз старой девы потекли слезы. Она склонила голову и тряслась сутулыми плечами. Одна слеза повисла на кончике носа, и ей пришлось вытереть лицо краешком фартука. Я хотела сказать что-нибудь подобающее в таких случаях, но язык не слушался и слова колючим комочком застряли где-то в горле. Уходя, я услышала скрипучий голос за спиной: "Мадемуазель, сегодня похороны... Если хотите...". Но я не хотела и, покачавши головой, пошла прочь.

Только теперь я увидела, что идет снег и земля постепенно покрывается белым ковром. "Саваном", - дрогнуло сердце. Но тут же пришла и другая мысль, сразу согревшая меня. Снова наступит осень, сквер станет похожим на роскошный огненно-алый с золотой нитью гобелен, и гуляя по аллеям, я непременно увижу стройный силуэт идущей мне навстречу Флоранс Морель, ее темно-синее пальто и легкие завитки волос цвета червонного золота.

27 марта 1996 года